Есть вопрос?
Календарь событий
Новые поступления
Вы здесь: Главная 
Деятельность Краеведение Литературное краеведение Первая литературная студия при газете "Чусовской рабочий" Сапиро С.И. Кривая инженера Стрепетова (отрывок)
Деятельность Краеведение Литературное краеведение Первая литературная студия при газете "Чусовской рабочий" Сапиро С.И. Кривая инженера Стрепетова (отрывок)«Кривая инженера Стрепетова»
Роман
(отрывок)
…Заместитель начальника! А какой из тебя заместитель? Знаешь, кто ты теперь? Никто и ничто. Вот кто ты. Тебя вышвырнули из цеха — ступай на все четыре стороны. А кабинет? Он не твой. А так ли оно? Да, так. Не укладывается в уме? Чепуха.
Что ты держишься рукой за сердце? Теперь этим не поможешь.
Он поднялся. И зашагал. Шагал, шагал по узкому кабинету и курил. Глотал, глубоко вбирал этот дым. До боли першило в горле. И во рту горечь. До противного горько и кисло. Но что делать? Надо же этот накипевший гнев и щемящую сердце боль чем-то заглушить. И он курил, курил, глотал дым, зло грыз, грыз папиросу, зло, с остервенением откусывал комочек за комочком.
Что делать? Кто имеет право оторвать его от этого большого живого организма — цеха? Кто? Он не сдастся...
Все вскипело внутри. Как пар, вот-вот разопрет тебя. Лопнут сосуды от перенапряжения.
Он не уйдет. Ни за что. Наступила минута схватки. Самой отчаянной. А характер? Смешно и больно. Какой там черт характер, когда решается судьба людей, его судьба!
Он остановился перед самой дверью. Вот она-то и мешает ему перешагнуть порог. Эта дверь заслоняет от него весь мир. Эта дверь, другая, третья... все эти двери и здесь, и там. Он наотмашь, сильным ударом стукнул кулаком по двери.
Дверь стукнула о стенку, отскочила и захлопнулась. Но Яковлев еще свирепее толкнул ее.
Это было естественно, неизбежно. Попала коса на камень, высекла огонь. Коса ли на камень? Скорее камень на камень.
Что говорить? Яковлеву претило все. Все. От начала до конца. И тон доклада, и наигранно тихий голос, и нарочито медленно произносимые слова, и многозначительные ударения, и паузы, и жесты Стрепетова. Паузы и жесты. Паузы и жесты. Всему же должна быть мера. Неужели Стрепетов не чувствует, не понимает, что переигрывает? Он делает вид, что не замечает Яковлева, будто нет его здесь вовсе. Ну и не надо, не напрашиваюсь. Нет меня — значит нет. Ты обращаешься к другим. К Горовому? Хорошо. К Малимону? Тоже. К Сергееву? Что ж, неплохо. Но почему ты остановился перед Шишкиным? Подумай! Только для того, чтобы доказать мне, что Шишкин в твоих глазах выше меня?
А в общем бог с тобой. Разве в этом дело, но... почему ты все о своем методе продувки чугуна? Разве нет других интересных предложений? Талантливых или не талантливых людей? О них ты должен был хоть единым словом обмолвиться. Как инженер, как организатор, просто как умный человек. Тебе другие предложения не нравятся? Может быть. Даже естественно. Так бывает, и часто. Так скажи об этом. По-инженерски, убедительно докажи, чем они хороши или плохи. Наконец, разделай их под орех, чтобы живого места не осталось.
Может быть, он еще скажет? Но время идет. Голос его становится все тише, тише. Доклад идет к концу. Да, да, к концу. Еще несколько фраз, несколько слов...
Окончен доклад.
— Какие будут вопросы?
Стали задавать вопросы. Стрепетов отвечал. Не во всем был с ним Яковлев согласен. Но опять-таки разве в этом дело? Нет. А в том, что вопросы не те. Разве дело в деталях конструкции, предложенной Стрепетовым? Детали — вещь исправимая. Подумаешь, не там колено загнуто, не там поставлена задвижка. Все это, конечно, нужно, но... Где главное? Разве, кроме предложения Стрепетова, больше ничего не существует? Но почему молчат эти люди? Боязнь? Пассивность? Или то и другое?
Яковлев дал себе слово: молчать, слушать и молчать. Так будто поступают разумные люди. Нечего лезть на рожон. Но как можно молчать, когда речь идет о важном, о главном, о жизни?
— Алексей Федорович!
Стрепетов насторожился. Словно иглой кольнули.
— Разрешите!
В сознании Яковлева забились две противоположные силы. Одна другой сильнее. И ни одна не уступила. Так длилась секунда, вторая, третья... А может быть, и того меньше?
— Алексей Федорович, вы не сказали о главном. Стрепетов отвернулся. Нарочито подчеркнуто дал понять, что он его не слушает.
— Так, кто еще? Больше нет вопросов?— Чтобы доказать, что его слова не имеют никакого отношения к Яковлеву, Стрепетов подошел к одному, к другому. — Ну, что?
— Нам хотелось бы, Алексей Федорович, — упрямо проговорил Яковлев, — чтобы вы осветили преимущества ваших предложений перед другими. А их на заводе много.
Стрепетов взмахнул указкой, и кончик ее пополз по вывешенному на стене чертежу. Без всякой надобности. Конечно, замешательство. Замешательство и упрямство.
Что ж, пусть это будет последний бой. Так или иначе, а он неминуем. Уж лучше раньше, чем позже.
— Алексей Федорович! Я относительно предложений... ну, скажем, Потапова. В них есть ценная крупица. Или, скажем, Глазова. Или... Вы же ничего о них не сказали.
Стрепетов прервал:
— Значит, больше вопросов нет?
— Алексей Федорович! А мой вопрос?
— Это не вопрос.
— Это вопрос. Без него ничто не может быть решено. Стрепетов бросил указку на стол.
— Алексей Федорович. Я требую. Почему вы все сводите к узкому разговору? Почему избегаете других? Почему вы прячетесь?
Яковлев вспомнил, как Стрепетов водил его по цеху и ткал пальцем: почему? почему? Так водить имеет право не только начальник своего подчиненного, а и наоборот. Мы должны быть взыскательны друг к другу. К черту эти титулы, эти ранги, эти авторитеты! И Яковлев продолжал:
— Почему не рассмотрели предложение Потапова? Почему выдворили из цеха Феофилактова? Глазова? Почему? Так требует справедливость, дело, так требует жизнь, и преступно молчать, прятаться, скрывать истину. Я требую, Алексей Федорович, ответить!
Угрожающе смотрели на Яковлева черные глаза, угрожающе сдвинулись густые брови, нервно задвигались под гладко выбритой кожей скулы. Длилось все это мгновенье. Не больше. Но в это мгновение лицо Стрепетова успело выразить решимость, испуг, растерянность, невыносимую вражду, острое негодование, пренебрежение, горделивость и, главное, угрозу. Необычно мстительную угрозу.
— Это не вопросы.
— Нет, это вопросы.
— Это не по существу.
— Это как раз по существу. Это главное. Самое главное. Технические проблемы сами по себе не так уж сложны. Их всегда решить можно. А вот стиль дело более сложное.
— Что?!
Это был не вопрос. Это вопль. Что он собирается сделать? Очередной раз укажет на дверь: вон! Нет, он не так глуп. При народе этого не сделает. Глаза у него красные, веки припухли. А руки, кажется, дрожат. И молчит. Судя по тому, как он непривычно порывисто шагнул, Стрепетов на что-то решился.
Неужели уйдет? Этот человек ничего необдуманно не делает. Что бы это значило? Конечно, последний шаг, чтобы от него, Яковлева, избавиться. Придет к главному инженеру или к директору и скажет:
— Или я, или он.
Нет, так он не скажет. Себя со мной сравнивать не станет, а просто предложит: уберите его.
В глубокой, тревожной тишине скрипнул стул. Кто-то кашлянул.
— Алексей Федорович!
Все оглянулись. И Стрепетов тоже. Это был старик Горовой. Не усидел старик. Уж очень тяжелые и беспокойные мысли одолели его. Они не давали ему покоя. А теперь, слушая Стрепетова, Яковлева, он приходил в ярость. Мысли застучали, забились, вызывая тревогу, отчаяние.
Как это так? Вот он, Яковлев! Мечется, бьется — и один. Как бился в свое время Глазов. Точь в точь. Как бился в свое время Моргун. Как бился Потапов. Как бились другие, бежавшие или выгнанные из цеха. И каждый раз был поединок. Всякому ясно было, что уж если придется кого из двоих убирать, то во всяком случае не Стрепетова. Потому что каждый раз бросали гири — на одну чашку весов Стрепетов, на другую подчиненный. У кого больший удельный вес? Конечно, у Стрепетова. Так порознь взвешивали, и приходилось считаться с удельным весом. Порознь. Так считали партком, горком, директор — все. Хотя знали, что не всегда Стрепетов прав. За неправоту ему влепили выговор раз, второй. Ну и что же?
Все взвешивали. Будто люди — гири. Да черт его побери, уж коль люди гири, то почему никто не пытался бросить на одну чашку всех этих людей, а на другую — одного Стрепетова?
Обидно, что и он, Горовой, тоже поглядывал на весы. Он, парторг цеха, он, кому должно быть виднее все. Как могло случиться такое?
—Что вам, Алексей Федорович, сказать? — заговорил старый конвертерщик, разведя руками. — Ну что? — И еще раз переспросил от волнения и возмущения: — Что?
Павел Иванович не знал, с чего начать. Он озабоченно потер мокрый лоб. Грузно шагнул. Грузно и весомо.
— Как это вы... того? Стыдно. — Помедлил. Не те слова. А может быть, и те? — Стыдно за вас. — Кашлянул. А дальше? Нет, он и это скажет. — Уж простите, я рабочий, но вы? Не уважаете вы нас, Алексей Федорович. — Но и это показалось ему недостаточным. — И себя тоже... не уважаете.
Только ли это? Нет. Уж слишком много накипело в душе. Пусть не только он послушает. Слишком много толков в цехе, надо раз и навсегда покончить с ними. Горовой больше не мог мириться с тем, что у Стрепетова какой-то странный, непонятный ему подход к человеку. Каждого он делит на какие-то части. И его, Горового, тоже. То Горовой перед начальником — конвертерщик, и разговор как с конвертерщиком, то — парторг, и разговор не тот.
Горовому понятно: вот так с каждым Горовым врозь иметь дело куда легче. Парторг не парторг — какая разница? Просто рабочий человек. А что рабочий, что партийный — одно и то же. Может и не совсем так, но все же.
Но его, Горового, пригласили сюда как конвертерщика. Не пригласили, а предложили, приказали — явись и все. А он задумал поговорить с начальником по душам.
Горовой замешкался, глянул на собравшихся.
— Как выступить?
Так вырвалось. Независимо от него. Вырвалось, как иногда бывает. Но стоило спросить, как сразу откликнулись:
— Как Горовой.
Вот это толково. Как Горовой. И он так думал.
Но его поправили:
— Как коммунист.
Горовой подумал: какая разница? Коммунист. Давным-давно он стал коммунистом. Еще тогда, когда не знал, что есть коммунисты.
Иногда невредно напомнить, что ты коммунист. Много здесь в цехе, на заводе, Горовых и не Горовых. Кто, если не он, знает их жизнь, нужды, что их тревожит, что волнует.
Он задумался. В кабинете стало тихо. Горовой разглядывал сидящих — они будто поторапливали его. Но он не мог, не имел права спешить. Мысли следовало собрать в тугой пучок.
— Мы дорожим талантами. Оберегаем их, Алексей Федорович. И будем оберегать. И мы поддерживаем способных. Но...
Дальше не смог. Все это не то. Он зашевелил губами, загорелыми пальцами. И смолк. Нужно было отрешиться от прежних слов. Найти новые, весомые.
— ...но попробуйте унизить достоинство человека, попирать его права, подминать его под себя и тогда — не гневайтесь! Мы сумеем поставить вас на место. Уж мы-то одернем. Да так, что чертям тошно станет. И все... к чертовой матери полетит. Да, да. А вы что думали? Вы считаете себя хозяином, ну а мы-то кто? Кто мы? И поди знай — у кого больше прав! И вес-то удельный у кого больше?
Голос его окреп. И он высказал все. Все, как думал. Без единого срыва. Даже чуть-чуть перехватил.
— Уж если на то пошло, — пригрозил он кулаком, — то мы потрясем душу. С чинами не будем считаться.
Подумал: на этом хватит. Все сказал. Он собрался сесть и грузной походкой направился к стулу, в самый угол. Откуда пришел. Но внезапно остановился. Не остановился, а его остановил Стрепетов. Взгляд его удивленных глаз. На что смотрел, Горовой не понял, но подумал: «А видишь ты этими глазами плохо. Ничего не видишь».
— Смотрите на нас? — вырвалось у Горового. — Но глаз-то у вас только пара. А у нас-то в одном цехе с тысячу пар наберется. А на заводе и того больше.
Стрепетова бросило в жар. На него смотрели со всех сторон. Глаза, которые, казалось ему, просвечивают его насквозь. Они, словно раздели его, они все видели и удивлялись, осуждали, укоряли. И зло наступали, наступали эти глаза. А он в состоянии был хотя бы одному заглянуть в душу? Это было невозможно. Уж слишком много глаз непримиримо жалили его. Он повернулся — глаза. Он, было, намеревался шагнуть, но его остановили глаза. Он хотел было вернуться к столу — и опять глаза.
Он опустил руки. На мгновенье застыл в раздумье. И решительно шагнул к шкафу. Отворил дверцы, нарочито спокойно, снял с вешалки фуражку, спокойно, примеряя ее, дернул за козырек. Сбив ее набок, вышел, не закрыв за собой двери.
Слышно было, как он не торопясь прошел приемную, как, размеренно постукивая каблуками, спускался по лестнице. Шаги стихали, стихали. Совсем стихли. Хлопнула парадная дверь.
Больше в цех Стрепетов не вернулся. По заводу на следующее утро пронесся слух, будто Стрепетов уехал. Поздно ночью уехал. Никому не пожав руки.
Сапиро С. И.
Кривая инженера Стрепетова: роман –
М., 1962.